Довакин не спит уже несколько ночей.
Тающий огарок свечи бросает на стену косые отблески, сумрачные тени медленно протягиваются по деревянным балкам и забиваются во все углы. Их так много, что он не берется даже считать и потому просто смотрит, как мрачные призраки ползут в комод, выбиваются из щелей и снова ненасытно стремятся пронизать каждый просвет, не заполненный еще вязкой темнотой. Один силуэт упорно отделяется от остальных, будто бы оживает и, приняв ясные очертания, сгребает их в одно хаотично месиво, подминая под себя и беспощадно пожирая без остатка. Свеча напоследок дрожит, угасая  – и в одно мгновение все погружается во тьму, иссиня-черную, как угольный песок из Факельной шахты. Или как блестящая чешуя мощного драконьего крыла?
- Фуль лосеи Довакин? Зу'у корав нид нол дов до хи.
Проклятье.
Драконорожденный принимается ходить по комнате, до боли стиснув ноющие виски похолодевшими пальцами. Ничего нет. Нет никаких теней, иллюзий и видений из прошлого, никто не пляшет на стенах и не поглощает иных – это только воспаленное бессонницей сознание рождает страх перед неизвестным. И древних драконов, наверное, тоже нет – а Довакин тронулся рассудком еще лежа на плахе и считая секунды до своей бесславной смерти. Не было ни разрушенного Хелгена, ни Седобородых, ни Кургана – и какая-то женщина со звучным именем Дельфина просто жалеет душевнобольного, заставляя того верить в собственно созданную дикую сказку. Темную, как крылья… Хватит. Определенно, ничего нет. АЛ-ДУ-ИН – пустое слово. Может, так звали повара в Вайтранской таверне?..
Довакин заливается нервным смехом, поражаясь своей глупости. Как же он не догадался раньше? Он ведь должен был понять, что дело только в нем самом. Он может все, даже сойти с ума. Не может только заснуть. И не может не спать.
Когда Драконорожденный садится «на минуточку» и ровно так же «на минуточку» прикрывает глаза – голова его бессильно свешивается на грудь, и он погружается в легкую дремоту, осторожно вальсируя на тонкой грани мимолетного сна и изнурительного марева. Все это бесполезно, он падает вниз каждый раз – видимо, слишком плохо танцует. В лицо уже бьет невыносимо-знакомый раскаленный дотла воздух, и ясно слышен размах серебристого-сизого крыла, тонкой кожи с синюшными прожилками, натянутой на крепкие кости.
Он снова здесь. Он вернулся.
Он приземляется так тяжело и небрежно, что песок засыпается в глаза; ему приходится закашляться, судорожно хватая воздух. Пробитое легкое свистит надрывно, почти жалобно, и в голове до сих пор звенит отчетливый хруст проломленного позвонка. Через сероватую чешую струей хлещет кровь, ярко-алая, как зарево горящего заката. Он с трудом приподнимает голову и напряженно вслушивается, но уже не слышит. Алдуин больше не кричит. Алдуина теперь…
Тонкие языки пламени вырываются с хрипом и тут же угасают – у него слишком мало сил, чтобы порождать истинный огонь. Дракон бьется в агонии, беспомощный и яростный, в исступлении ревет и извивается по промерзлой земле. Невозможно. Невозможно поверить, невозможно осознать, невозможно принять… Алдуин.
Он предпринимает последнюю попытку подняться, но тут же падает, намертво вонзая крылья в землю. Еще несколько минут. Барахтавшийся в луже собственной крови дракон медленно притихает, лишь устало выдыхая последние остатки пара. Алые сгустки вытекают уже изо рта, нитями протягиваются от глаз и смешиваются с крупными прозрачными каплями. Это вода. Это только вода.
В последнюю секунду дракона сводит сильная судорога, он неосознанно подается вперед всем телом и уже безжизненной тушей опускается на землю. На изломанную чешую грязно-бордового оттенка с серебристыми проблесками тонким слоем ложится чистый снег, рожденный траурно-серым небом.
Все кончено. Алдуин был изгнан.
Дальше  пустота.
Драконорожденный вскакивает, с леденящим душу криком разбивая кувшин, и с остервенением вгрызается в свою собственную руку. Алые капли выступившей крови несколько отрезвляют его ум. Сейчас молоденькая служанка опять начнет испуганно верещать, передвигаясь по стенке и с ужасом в невинных детских глазах глядя на странного типа, который больше похож на чернокнижника, чем на будущего спасителя мира. Дрожащими руками она соберет все остатки кувшина и стремительно выскочит из комнаты, так и не узнав, что один из осколков постоялец оставил у себя за пазухой. Он вырежет на запястье это красивое и завораживающее имя, чтобы не забыть – оно действительно есть. Глубоко вонзится острым кончиком в кожу, чтобы шрам никогда не зажил до конца, будет шипеть от боли, но твердым витиеватым почерком выведет последнюю букву. Алдуин навсегда останется  с ним.
Довакин не будет спать и этой ночью. У него есть небольшие дела…