Мое сердце горит.

- Дрянь! - он шипит и трясется всем телом от безудержной ярости; искаженное жуткой гримасой некогда красивое лицо не отражает ничего, кроме всепоглощающей ненависти. С безумием и помешательством в блуждающем взгляде он мерит порывистыми шагами комнату, задыхаясь и произнося страшные проклятия, сметая все на своем пути, как залетевший в настежь открытое окно необузданный и неуемный ураган. Клочки важных бумаг и пергаментов, подобно десяткам маленьких желтых птиц, разлетаются, рассыпаются, застилая собой поблекший ковер с вычурными цветочными узорами. За ними следует изящная пудреница в серебряной оправе, старинная ваза – столь ценное наследие уже давно почивших предков, с тяжелым грохотом заваливается на бок массивный комод из темного дерева. Невесомый фарфоровый бокал с жалобным, как будто виноватым звоном ударяется об стену, превращаясь в тысячу мелких светлых осколков. Медленно растекаются тонкие струйки темно-алого, почти кровавого вина.

Мое сердце горит.

Он захлебывается нервным хохотом, лихорадочно перебирая в дрожащих руках массивные четки из какого-то полудрагоценного камня. Через мгновение они отправляются в преисподнюю к иным разрушенным, разгромленным и сокрушенным элементам еще вчера роскошного интерьера – теперь все это больше походит на колкую насмешку и издевку. Умопомрачение, такое впечатляющее в своей мощи и правдоподобности, достигает своего апогея.
- Все пропало!
Я спокойно и безмятежно смотрю на него, идеально слепленная кукла с отстраненной улыбкой и пустыми глазами. На моем лице нет ни тени удивления, страха или упрека – только доброжелательная маска невозмутимого созерцания происходящего. Все гораздо проще, чем могло бы показаться. Мой бедный, он слишком запутался, окончательно заблудился в собственных амбициях и желаниях, потупился нерушимыми ранее принципами и по горло повяз во лжи и предательствах – и положенный по всем условиям час расплаты, столь предполагаемый, однако все же нежеланный и неожиданный, загнал его в тупик. Он мечется, как раненая птица, попавшая в слишком тесную клетку, как птица с отрезанными крыльями, живущая в страхе больше не познать радость полета и не понимающая еще, что не увидит даже неба – но я знаю, что делать.

Мое сердце горит.

Наконец, очередь доходит и до меня. Грубым, резким движением он хватает меня за плечи, встряхивает, как легкую дорожную сумку, и старается заглянуть в стеклянные глаза в надежде увидеть там обыденные, приевшиеся уже преданность и подчинение. Секунда – и он отшатывается, испуганно пятясь назад, закрывая лицо руками и чуть слышно хрипя. Он не видит того, чего так тщетно ожидал. Уже слишком поздно.
- Тшш… не нужно, - мой голос вкрадчив и мелодичен, как тихо льющаяся музыка, как повольно журчащий в летнюю безветренную ночь лесной ручей, как давнишняя игра на лютне в сумерках парижских садов. Я ласково улыбаюсь, прикасаясь тонкими пальцами к его щеке, а после чуть уловимо дотрагиваюсь губами до горячего лба. – Я помогу тебе обрести покой.
Молниеносным движением выхватываю заранее приготовленный и согретый у самой души кинжал – и сталь, холодно блеснувшая будто бы в укоризну, пронзает обессиленное, измотанное жизнью храброе сердце. Судорожно дернувшись и схватив ртом последний глоток воздуха, он затихает, погрузившись в вечный сладкий сон. Черты лица, страдальческие и измученные, разгладились и снова стали прежними, настолько родными и полюбившимися. Все завершилось. Обняв его обеими руками и закрыв глаза, не желая смотреть на растекающееся багровое пятно на белоснежном платье, вслушиваюсь в пронзительный, скорбный крик чаек за окном – и время, без устали несущееся вперед, в отрешении замирает, притупляет мысли и чувства, которые медленно растворяются в дымке обволакивающего умиротворения. Сознание погружается в густой, непроглядный туман – и в душе остается только одно болезненное, будто бы приятное в своей мучительности ощущение.

Мое сердце горит.

Февраль 2012