Сумрак, вязкий и обволакивающий, вопреки ожиданиям не убаюкивает воспаленное осознание действительности. Я зябко подергиваю плечами и кутаюсь в рваное одеяло, но через считанные минуты яростно скидываю его на пол – слишком жарко. В невыносимо ноющей голове гулким эхом разносится отвратительный дребезжащий звук, как будто десятки неумелых рук с завидным упорством прикоснулись к струнам инструментов, требующих мастерского и аккуратного обращения. Сколько времени уже этот паршивый горе-оркестр со мной? Часы тянутся, сливаясь в одно нескончаемое тягостное мучение, заставляют сперва загнанно метаться по тесной комнате, а после недвижимо сидеть, обхватив дрожащими руками колени – и смотреть в пустоту, страстно наслаждаясь ее абсолютной властью и неопределенностью. Полый сосуд, не имеющий вершин и границ… наверное, я никогда не смогу в полной мере осознать все ее величие.
Меня здесь не найдут. Я надеюсь, что меня не найдут в этом грязном и захламленном чулане, где все покрыто паутиной и толстым слоем наверняка древней пыли, ибо здесь не обнаружилось даже следов мелких тощих крыс. Впрочем, я могла слишком невнимательно смотреть; последняя свеча догорела уже слишком давно. Мне бы наверняка стоило до последнего отыграть абсурдную пьесу брызжущей жизни и неугомонной деятельности во благо своих братьев, но сегодня жалкие остатки благоразумия все же оставили меня одну. И хорошо, если бы не гнить живьем.
Таки-нашли. Я слышу тихие, приглушенные шаги – и уже заранее знаю, что это Назир. Это не может быть кто-то другой, ибо красться умеют все, но «юная» Бабетта куда легче и воздушнее, а шут раскован и вальяжен до наивысшего предела. Их невозможно спутать с этими желторотыми птенцами, которые, казалось бы, громыхают как целая посудная лавка – и если для кого-то они и есть воплощение тени в ее лучшем проявлении, то для меня не более чем досадные ошибки, помехи на пути истинного возрождения. Других нет. Это – лучшее, что удалось найти.
Назир открывает дверь, и я резко вздергиваю затекшую руку, болезненно морщась и закрываясь от яркого света. Проходит несколько секунд, прежде чем я решаюсь взглянуть на своего посетителя – и в моих глазах нет ни намека на радость и приятное удивление от происходящего. Он ведь мог бы понять, если бы я посвятила его во все свои терзания. Но я не хочу. Не могу.
- Слышащая… - Редгард заметно взволнован, но осекается от одного моего яростного взгляда. Бледная, с горящим взором и запекшимися губами, я все еще гордая и надменная женщина, такая, какой была с самого начала. Или с самого конца? Это я так и не смогла решить даже для себя самой. Одно, впрочем, все уже давно зарубили на корню – о Нихиль не заботятся, если она сама того не просит. Может оно и недостойно сестры всея, но я люто ненавижу, когда меня жалеют. Слишком низкое чувство, способное повергнуть любого гордеца в несдерживаемое бешенство.
- Пойдем, сестра, поужинаешь с нами.
Он как всегда точно уловил мои мысли, пусть и спутанные ныне в невообразимый клубок, ворох нахлынувших чувств и остывших с течением неумолимого времени эмоций. Ни отзвука удивления, которое наверняка имело место зародиться в душе раздатчика контрактов – это именно то, что я и хотела. Улыбка, обратившаяся в резкую и презрительную ухмылку, расцветает на губах ядовитым цветком, и я позволяю себе отвечать тихо и вкрадчиво, как это иногда происходит в задушевных предсмертных беседах с одной из многочисленных целей. Впрочем, с объектами мне доводилось говорить крайне редко – моя работа палача не подразумевает выслушивания исповедей провинившихся глупцов.
- Оставь, Назир, мне не до них. – Последнее слово я произношу с наибольшей циничностью, ярко выделяя его как символ моего отношения к новичкам-посвященным. Ограничиться характеристикой их передвижения – значит сказать слишком мало, а ведь я искренне ненавижу этих безмозглых мальцов, которые только и мямлят передо мной, не в силах даже поднять глаза. В последнее время мне все чаще приходится преодолевать желание распороть им брюхо даже за одно это блеющее «слышащий». Слышащий, слышащий… а толку-то? Я никого не успела спасти.
- Цицерон рвется к тебе. – Редгард, кажется, не желает уходить так просто. Оно и понятно – я выгляжу далеко не лучшим образом. Но кто-то, кажется, начал забывать изначальное положение дел.
- Не пускай.
Я смахиваю с лица нависшие пряди и снова обхватываю руками колени, показывая, что разговор можно считать оконченным. Тяжело вздохнув, Назир притворяет дверь и неспешно уходит, видимо надеясь, что я еще его окликну. Прости, брат, но не сегодня, уже никогда. Пусть все думают, что гадкая капризная Слышащая в прескверном расположении духа, и почтит их своим присутствием как только оклемается… Мне удалось обвести их всех вокруг пальца. Никто и не знает, что внутри меня как будто прожигают раскаленным железом, медленно дробят кости и изощренно сворачивают мышцы, никто не чувствует этой дикой боли, в приступах которой я искусала себе все руки – лишь бы не кричать. Я хорошо умею обманывать, и это – самый виртуозный и тонкий случай из всех, ибо даже сегодняшняя агония в чужих глазах похожа лишь на раздраженность и усталость. Я по праву могу собой гордиться.
В убежище нет окон, но я знаю, что на западе сейчас догорает закат. Расплавленное и полыхающее солнце уже скрылось за горизонтом, оставив лишь кроваво-багровый оттенок на темном вечернем небе, насыщенный, однако медленно выцветающий и смиряемый приближением холодной северной ночи. Матовые отблески, мягко скользящие по начинающей леденеть водной глади, выравниваются и рассеиваются, морозный Скайрим целиком погружается в чуткий сон, темноту и тишину, в которых, возможно, и есть место истинной Пустоте. Слишком торжественно и символично для той, которая сама же заколотила крышку гроба, обещая всем вечную жизнь и возвращение к истокам, которая не сделала ничего и после изглодала себя чувством вины; которая, впрочем, так и не узрела выхода.
Эта ночь наконец вверит меня Великому Отцу.